Виталий Бронштейн
Странная штука жизнь. Иногда серьезные вещи напрочь выпадают из памяти, а разные пустяки, грош которым цена, остаются навсегда.
Возьмем, к примеру, подарки. Родился я за три недели до Победы, той, которую мое поколение называет Великой, а через некоторое время наша семья распалась. Отец вернулся к своей старой любви в Одессу, а мы с мамой тихонько прозябали в Херсоне, где из родственников у нас оставалась только бабушка с внучкой-сиротой, родителей которой немцы расстреляли по приходу в Херсон.
Бабушка и внучка жили во дворе Красного Креста на Суворовской, а мы с мамой на Комсомольской, буквально в двух кварталах. Общались ежедневно; не скажу, чтобы нам было скучно. Послевоенное детство было бедноватым, подарков мне перепадало мало, в основном, на именины; поэтому уже на второй день после них я начинал с нетерпением ожидать следующего дня рождения, и весь предшествующий год тянулся, как говорят в армии, один за три или пять.
Надо отдать должное папе, который обо мне не забывал: раз в год приезжал из Одессы, вы уже поняли на какой день, и привозил с собой долгожданный подарок. Странным образом, но мне казалось, что в выборе подарка между ним и мамой была некоторая конкуренция. На мое восьмилетие папа привез упакованный в картон квадратный пакет, и меня кольнуло неприятное предчувствие: точно такой же принесла вчера домой мама с магазина. Так и есть. Оба моих любящих родителя подарили мне по механическому мотоциклу с коляской, причем, одного, изжелта-туалетного цвета. Одна игрушка, это еще б ничего, но кататься сразу на двух я не мог, что несколько омрачило долгожданный праздник. Между тем, теперь уже можно в этом признаться, но дареные в детстве мотоциклы сыграли на определенном этапе моей взрослой жизни заметную роль. Когда я после пединститута, уже директором школы мотался в свои села на мотиках с колясками, гордясь тем, как гаишники отдают мне честь на дорогах, приветствуя в моем скромном лице единственного еврея в Херсонской области, который избрал для себя столь необычный вид транспорта.
Помню свое разочарование, когда на десятилетие мне удалось выпросить у мамочки чудесный перочинный ножик, с двумя лезвиями, пробочником и блестящей перламутровой рукояткой. Еще вечером, накануне, я обнаружил, где она его спрятала, вдоволь наигрался им, а потом почти до утра не мог уснуть, предвкушая, какой нож подарит мне папа, и втайне надеясь, что мужской подарок затмит женский. Я представлял его, как живой: с множеством лезвий, миниатюрными ножницами и непременными ложкой с вилкой, которыми буду с удовольствием таскать с именинного стола разные вкусности, а все остальные станут мне завидовать на такую необходимую для каждого еврейского ребенка практичную вещицу.
Папа приехал, но почему-то подарил мне кожаный кошелек с пожеланиями, чтобы он был всегда полон. Кстати, этот подарок оказался глубоко символичным и даже единственным уцелевшим до настоящего времени. То и дело встречается мне, скукоженный и полуистлевший среди всяких ненужных вещиц, и сам не пойму, почему его до сих пор не выбросил. Ведь эта потрепанная рыжая штуковина оказалось напрочь антагонистичной денежным купюрам: они так ненавидели друг друга, что мне оставалось только диву дивоваться: почему с деньгами у меня постоянный напряг…
А ситуация с подарками-близнецами почти каждый год повторялась. Это были дальнобойные никелированные китайские фонарики, слепившие всё, что на их пути попадалось; и дешевые фотоаппараты: папина «Смена» и мамин «Любитель», привившие мне на всю жизнь любовь к фотографии. А однажды щедрые родители осчастливили меня прекрасными шахматами с крупными лакированными фигурами. Папа пару часов делился со мной таинствами игры; я сравнивал ценники на коробках, мстительно отмечая, что мамин подарок на полтора рубля дороже папиного, отчего ее щедрость неизмеримо возрастала в моих глазах. Показывая мне шахматные комбинации, отец не уставал повторять, что с нашей фамилией на столь интеллектуальном поприще меня ждет большой успех. Мы даже сообща за столом решили, что папины шахматы я буду брать с собой на рядовые турниры в Дом пионеров, где меня ждут – не дождутся с моей фамилией, а дорогие, мамины – пригодятся на международных турнирах, куда с дешевыми вряд ли пускают. Увы, не судьба. Фамилия была неплохая, к ней бы еще соответствующую голову…
Бабушка славилась своей практичностью. Почти ежегодно она дарила мне школьные портфели, непременно с двумя замками и одним ключиком от них. Когда он терялся, на помощь приходил мамин перочинный ножик, отчего замки так раздолбались, что перестали не только открываться, но и закрываться. Когда у бабушки с мамой заходила речь о моем будущем, они вступали в превентивный спор: на каком музыкальном инструменте мне суждено играть – на скрипке или пианино. Бабушка, разумеется, была за скрипку, она закатывала глаза, представляя внука новым Давидом Ойстрахом. Мама выбирала между пианистами Эмилем Гилельсом и Святославом Рихтером, а еще больше ей нравилось блестящее черное пианино, которое неплохо вписалось бы в нашей небольшой комнате между моей кроватью и книжными полками, беспорядочно украшавшими стену.
В результате, бабушка победила – купила скрипку Московской фабрики смычковых инструментов, которая много лет болталась в одежном шкафу, пугая моль канифолью. Очевидно, на мамину блажь просто не хватило денег. В результате, мне удалось научиться бренчать на гитаре в армии, на чем мое музыкальное образование, так и не начавшись, закончилось.
А в заключение, расскажу о самом памятном подарке, о котором грущу по сей день. На пятнадцатилетие у меня, наконец, появилось собственное средство передвижения – шикарный двухколесный конь темно-синего цвета, велосипед «ХВЗ» Харьковского велозавода. Это чудо отечественного велопрома, было приобретено мамочкой после двухлетних уговоров, обещаний ездить только по тротуару, не превышая скорости пешеходов и не создавая для них помех, а также отличного табеля за седьмой класс. Надо сказать, что с датой рождения, 16 апреля, мне очень повезло. Вернее тем, кто делал мне подарки. Дело в том, что в те далекие послевоенные времена цены на товары народного потребления не поднимались ежегодно, как это происходит сейчас, а каждое первое апреля, какая бы погода ни стояла на дворе: шел дождь или дул весенний сильный ветер, – обязательно проходило так называемое сталинское снижение цен, типа жить стало лучше, жить стало веселей. То есть, велосипед стоимостью почти шестьсот тех, дореформенных громадных рублей – слава великому вождю! – за две недели до моего дня рождения, как и многие другие нужные вещи, повеселел почти на треть, что стало для бережливой мамочки дополнительным приятным бонусом.
В этом велосипеде было всё: звонкий звонок, чтобы не сбить норовящих попасть под колеса пешеходов, и яркий фонарь, дабы не заблудиться в вечерней темноте, возвращаясь в родные пенаты с очередного шахматного турнира. К раме надежно крепились насос и футляр из кожзаменителя с инструментами, дабы предотвратить любую поломку.
Был у него и небольшой недостаток: уж слишком тяжело закатывался мой конь на второй этаж. Так тяжело, что другой раз и задумаешься: а стоит ли выкатывать его на улицу, чтобы потом так мучаться?
Как бы то ни было, но три дня, целых три дня! – меня радовало это чудо, предмет зависти, по моим прикидкам, всего честного народа, топающего по земле ногами. На четвертый день в наш дом пришла беда. Мамочка готовила обед, обнаружила, что нет хлеба и послала меня, сами знаете куда и зачем. Случись такое сегодня, ничто не помешало бы мне выйти из дома, пройти два квартала и вернуться домой с хлебом, чуть пощипав его твердый запеченный уголок. Но сейчас – не тогда, а тогда – это не сейчас…
Я был бы не я, если, обладая таким красавцем-велосипедом, решился пешком отправиться в далекое путешествие за хлебом насущным!
В магазине я находился ровно три минуты, а когда вышел, свет померк в моих глазах. Хлеб, конечно, никуда не делся, зато любимого велосипеда в радиусе полукилометра не было видно. Во избежание упреков в скупости, скажу честно: свежим хлебом я бы ещё с кем-то голодным поделился, отдал даже полбуханки, но делиться выстраданным двухколесным сокровищем?!
Стыдно сказать, но я почему-то стал метаться; то заскакивал в магазин: никто ли не видел моего велосипеда, то приставал к прохожим на улице с тем же вопросом. Сердобольная толстая продавщица, сжалившись надо мной, стала утешать, что возле их магазина воруют велосипеды по пять раз на день. А потом, присмотревшись ко мне, глупо спросила: а у тебя сегодня украли или вчера, а то ты здесь что-то часто на велосипеде трешься?
Когда я после полуторачасового отсутствия вернулся домой, на маме лица не было: боялась, что со мной что-то случилось: не в Одессу же я на мамином велосипеде мотался? Весь в слезах, сообщив ей печальную новость и не дождавшись справедливых упреков: какого черта я в магазин за хлебом на велосипеде поперся? – я стал вдруг понимать, что не все так однозначно: мамочка, похоже, наоборот, обрадовалась (пусть лучше возьмет Он деньгами!) И, не садясь за стол, отправилась со мной в милицию, благо ближайшее отделение находилось рядом, за облмуздрамтеатром.
В милиции нашему приходу не обрадовались. Старый капитан-дежурный стал расспрашивать, какого цвета машина, есть ли особые приметы, а потом, узнав, что велосипед новенький, потребовал принести на него паспорт и чек о покупке из магазина. Не солоно хлебавши, мы отправились домой, быстро нашли паспорт, но чек, сколько его ни искали, исчез бесследно. Я даже копался в мусорном ведре, но и там его не было. Уставшая мама предложила пообедать, а когда мы снова пришли в милицию, уже с паспортом, дежурный капитан сменился, и нам пришлось все снова рассказывать молоденькому лейтенанту, который вел себя так, будто до нас у него нет никакого дела. Он даже стал упрекать маму, что бросаем ценные вещи где попадя, а им теперь надо отрываться от дела; затем предположил, что я дал велосипед кому-то покататься и, уставившись на меня проницательным взглядом, стал требовать, чтобы я сам признался в краже своего велосипеда. При этом он почему-то упрямо называл меня Изей, хотя я несколько раз поправлял его, да и мама парочку раз делала ему замечание, что меня зовут Витей, пока он не нагрубил ей, заявив, что в его милицейской практике только Изи ездят на новеньких велосипедах за два квартала за булкой хлеба, а настоящие Вити время не теряют, воруют по два – три велосипеда, чтоб Изям дать возможность нервировать милицию…
Мамочка активно заступалась, назвала лейтенанта антисемитом и требовала принять заявление, тыча в окошко паспортом велосипеда. Милиционер, как мог, отбивался. Поднялся шум, на который явился немолодой дяденька в штатском, что-то сказал дежурному, тот недовольно поднялся и велел нам пройти с ним. Пока мы спускались в подвал, настроение у милиционера изменилось. Он завел нас в большую комнату, забитую велосипедами, в основном, старыми, некоторыми без колес и даже рам, и велел искать наш велосипед. – Найдете, зайдите ко мне, оформим, и поедет ваш Изя домой на велосипеде! -добродушно сказал он, оставив нас наедине с десятками чужих веломашин.
Мама осталась у дверей, а я стал ходить по этому складу, выискивая своего красавца и ошеломленный тем, как быстро милиция находит краденые вещи, но синие велики, как на зло, мне почему-то не попадались. Не брать же явно чужого зеленого уродца, с риском отхватить трендюлей при встрече на улице с его настоящим хозяином? Мама смотрела со скорбной улыбкой, как я перебираю и перекладываю ржавые модели, и я понял, что в деле поисков моего любимого, пусть и тяжелого, велосипеда, она мне не помощница.
Иногда в склад милицейских трофеев заходили другие милиционеры, интересовались, нашел ли мамин Изя свою пропажу, с улыбкой переглядывались и уходили, наверное, ловить еще не выловленных похитителей других велосипедов.
Когда я стал перекладывать металлолом по третьему кругу и предложил маме присоединиться; она, испепеляюще глядя, спросила: – Ты что, дурак, Изя? Немедленно идем домой!
Дежурный лейтенант на прощанье предложил нам почаще наведываться в их хранилище велотехники, глядишь, и найдем свой самокат, на что мама уничижительно сказала, что Изи дважды в один райотдел не заходят; номер похищенного велосипеда с его паспортом она оставила, так что теперь, если не хотят неприятностей, пусть сами найдут и прикатят его по нашему адресу.
С тех пор прошло много лет, райотдел за это время не раз менял название, я не уставал ждать, но никто так и не облагодетельствовал нас находкой.
В моей памяти от этой истории осталась обидная деталь: когда я делал, с точки зрения матери (царство ей Небесное, моей любимой заступнице!) что-нибудь несуразное, она, зная, что нет для меня чего-нибудь более обидного, небрежно бросала: – Хватит, Изя, валять дурака, пора думать головой!
Прости меня, мамочка, за так дорого обошедшуюся нам буханку хлеба и тот унизительный поход к глумливым правозащитникам! Все равно твой – пусть и быстро испарившийся – подарок был для меня самым лучшим на свете! И где я за свой век с тех пор не побывал, Изей твоего сына больше не называли.
