Автор Виталий Бронштейн
Мамина фотография
В хмурый осенний денёк 1967 года, буквально, за пару месяцев до демобилизации, мы, с моим приятелем Колей Олениным, получив увольнительные записки, гуляли по армянскому городу Ленинакану. Тогда это был растущий прекрасный город, полный жизни, еще не перенесший губительного землетрясения 1987 года, совсем не нынешний Гюимри, так и не оправившийся от той беды, заброшенный, с массой бродячих собак на улицах.
Для нас это было стандартное увольнение. Накрапывал дождик, блестели лужицы, мы купили мороженое и бродили по магазинам, рассматривая вещи (в те далекие времена в Армении было немало импорта), которые неплохо бы привезти домой, были бы у нас деньги, конечно.
Не знаю, как выглядели со стороны два оболтуса в шинелях, жующие мороженое, возможно, поэтому (обычно солдаты в увольнении потребляют нечто более крепкое) мы обратили внимание на себя армейского патруля – двух солдатиков, нахохлившихся в своих влажных шинелях, и офицера – тридцатилетнего высокого худощавого старлея с черными щегольскими усиками, из тех крученых ребят, которые двигаются, как на шарнирах, не находясь и секунды на месте.
– Эй, двое, ко мне! – визгливым голосом скомандовал он, и нам пришлось перейти через дорогу, потому что патруль стоял неподалеку автобусной остановки на другой стороне улицы. Дорогу заливали ручьи и, чтобы не набрать воды в ботинки, мы медленно, выбирая сухие места, направились к нему.
– А ну, бегом! – заорал он, – мне что, ждать, пока вы тут плаваете, как говно в проруби!
Встреча с грубоватым литером, явно работающим на публику, дабы показать свою власть прохожим девушкам с местного текстильного комбината, обещала быть непростой. Мы подошли, отдали честь. Патрульным солдатикам тон их начальника, похоже, не нравился; они стояли в стороне, не желая быть рядом с хамоватым командиром.
– Представьтесь! – властно распорядился офицер, оглядываясь – видят ли его удаль люди на остановке. Мы назвали себя, сообщили, что в увольнении.
– Ваши документы! – потребовал он. Первым предъявил увольнительную Оленин, я немного замешкался, вытягивая бумажку из портмоне. Не знаю, как это получилось, но неожиданно из бумажника выпало единственное, хранившееся там фото – моей мамы, и надо же! – упало в лужицу. Я быстро нагнулся, чтобы поднять его, и, взяв в руки, расстроился, что фотография мокрая. Бережно держа ее в одной руке, я стал извлекать другой увольнительную, но недовольный заминкой офицер решил меня повоспитывать:
– Запомни, ефрейтор, – назидательно сказал он, – фотографии шлюх с армейскими документами не носят! А ну, покажи ее!
Солдаты оторопело наблюдали за этим, лицо Оленина побелело, а меня вдруг взорвало. Не желая давать мамину фотографию в его грязные руки, я с размаху нанес ему удар прямо в лицо.
Вертлявый лейтенант не упал, а лишь отшатнулся; его фуражка слетела и покатилась по мостовой, и тут, мне это врезалось в память навсегда, он, вместо того, чтобы дать мне сдачи, обернулся и побежал за прыгающей по лужам фуражкой, стремясь спасти свое офицерское достоинство, вот – вот могущее промокнуть. Представь себе, читатель, эту картину: офицер со встрепанными волосами мчится за собственной фуражкой по лужам…
Нагнав, наконец, фуражку, он с размаху сильно напялил ее на голову, не обращая внимания на грязные потеки, расплывшиеся по лбу, и рванул из кобуры пистолет.
– Руки вверх! – заорал он, направив ствол на меня. Я замялся, представив, как со стороны будет выглядеть солдат с поднятым вверх мороженым, а лейтенант, бешено вращая глазами, рявкнул: – Буду стрелять!
– Стреляй, – спокойно сказал оживший вдруг Оленин. – Молодец, Коля, – подумал я, пистолет-то направлен не на него…
Солдатики патруля испуганно жались за лейтенантом. В общем, через двадцать минут, на случайно подвернувшемся газике, нас привезли в комендатуру, и немолодой тучный подполковник, дежурный комендант города, стал оформлять протокол задержания. Он задавал мне вопросы, я пытался отвечать, но взъерошенный старлей всё время перебивал, не давая и слова сказать, восклицая одно и то же: – Да здесь же куча свидетелей, этот гад ударил меня при исполнении служебных обязанностей, да его пристрелить мало, пусть по всей строгости отвечает!
Оленин порывался что-то объяснить, но его никто не слушал. Подполковник внимательно изучал мой военный билет. Я сообщил, что служу кодировщиком и должен каждые два часа находиться на связи с дежурным по части, на случай прибытия срочных кодограмм. Подполковник снял трубку армейского телефона в коричневом текстолитовом кожухе, вышел на дежурного по части и передал, что задержан кодировщик Бронштейн. Связь была громкой и мне всё было слышно.
– Неужели пьяный? – удивился дежурный. – За ним это, вроде, не числится…
– Хуже, – ответил комендант, – избил офицера, старшего патруля.
– Докладываю командиру части. Учтите, изоляция задержанных работников секретных служб проводится только с разрешения их непосредственных начальников.
– Вас понял.
Не прошло получаса, как в комендатуру ворвался Борис Алексеевич, командир моей части, полковник.
– Что за бардак здесь происходит! Доложите ситуацию.
Комендант сообщил о жалобе старлея начальника патруля на рукоприкладство со стороны задержанного ефрейтора. Старший лейтенант с горящими глазами стал визжать, что его мама родная не била, а тут какой-то вшивый ефрейтор – при всех! – оскорбил его офицерскую честь…
Неожиданно вмешался Коля Оленин: – Товарищ полковник, разрешите, я расскажу! Всё дело в фотографии…
Старлей стал его перебивать, волосы у него торчали во все стороны, на лбу виднелась грязная полоска от мокрой фуражки. Мой командир его жёстко пресек.
– Приведите себя в порядок и молчите! После напишете объяснительную, будем разбираться.
-Что это еще за фотография? – обратился он к Коле Оленину, и тот стал сбивчиво говорить. Командир выслушал его и повернулся ко мне: – Это правда?
Затем он распорядился вызвать солдат патруля, которые рассказали, как было дело. Лицо моего полковника стало багрово-серым.
– Всем выйти из кабинета, кроме коменданта и начальника патруля! – потребовал он. Мы вышли. Я стоял никакой, зная, что за избиение офицера мне светит дисбат.
Мой командир говорил на повышенных тонах. Из кабинета доносились отдельные фразы: – Слушай, лейтенант, сейчас же рвёшь заявление, а то – Богом клянусь! – я доведу тебя до суда офицерской чести и отправишься в село коров пасти, а не работать с людьми!
Нам с Олениным вернули документы. Командир спросил: – Что, будете продолжать увольнение или со мной – в часть?
Так закончилась эта история. Командир никогда мне о ней не вспоминал. Только когда приехали в часть, сказал: – За такие вещи во время войны немедленно попал бы в штрафбат, а при отступлении – был бы расстрелян перед строем. Понимаешь?
Конечно, в части знали, что произошло. Мамину фотографию я высушил и больше в военном билете не носил.
P.S. Как я уже писал раньше, у меня с командиром во время моей работы в штабе сложились особые отношения. Он ценил выступления, которые я писал ему для совещаний командного состава дивизии. Его одиннадцатилетний сынишка Юрка учился у меня фотографии. У командира была чудесная домашняя библиотека, и я иногда заходил к ним домой за книгами. Его жена Елена Ивановна – завуч местной школы, хорошо ко мне относилась, если я появлялся у них, непременно усаживала за стол.
И вот через месяц после этой истории, когда я к ним зачем-то зашел, она сказала – и эти слова до сих пор греют мне сердце: – А знаешь, Виталий, мне рассказал муж про историю с фото твоей мамы… Так вот, мы хотим, чтоб наш Юра был таким же.
